Второе восстание Спартака - Страница 80

К оглавлению

80

– Я воевал почти четыре года... Честно воевал.

– Я вовсе не говорю, что вам не верю, – ответит Плещеев. – Кое-какая информация, имеющаяся в моем распоряжении, ваши слова подтверждает. Только есть тут немаловажные нюансы, гражданин Котляревский... Вопрос заключается еще и в том, где вы воевали. А воевать вы начали в рядах безусловно антикоммунистической организации, именующей себя Армия Крайова. Если меня не подводят глаза, вы и сейчас щеголяете в мундире данной организации с соответствующей надписью на рукаве и знаками различия...

– Но я же с немцами воевал!

– Я это уже слышал, – сказал майор. – Не в том дело. Позвольте вам напомнить, что, перед тем как стать поручиком Армии Крайовой, вы числились в рядах РККА. Имели офицерское звание, принесли соответствующую присягу. С воинскими уставами, смею думать, знакомы – в том числе и с тем их разделом, который дает правовое определение таким понятиям, как дезертирство.

– Но...

– Если вы вновь собираетесь уточнять, что воевали с немцами, это бессмысленно. Поберегите свое и наше время. Еще раз вам говорю: никто не сомневается, что вы воевали с немцами. Но вот нюансы, Котляревский... Устав, быть может, написан казенным языком, оскорбляющим тонкий музыкальный слух, но хорош он в первую очередь тем, что все там подробнейшим образом разложено по полочкам и каждый поступок классифицирован с точки зрения законов и порядков советского государства. Лицо, самовольно оставившее свою часть, считается дезертиром.

– Я не самовольно...

– Вас сбили, – кивнул майор. – Еще один общеизвестный факт. Но ведь это не оправдание, Котляревский... Вас что, первого в истории авиации сбили? Да ну, даже не сотого-тысячного... В подобных случаях человек – особенно здоровехонький, целехонький – все силы положит на то, чтобы добраться до линии фронта и перейти к своим. Мало было примеров? Раненые ползли... Союзники, кстати, пробивались к своим через всю оккупированную немцами Европу... А вы... Вас от линии фронта отделяла пара сотен километров – причем, чем больше проходило времени, тем больше это расстояние уменьшалось. Долг ваш был – пробираться к своим. И что же вы сделали, чтобы попасть домой? Хоть разъединственную попытку предприняли? Молчите? Да вы и шагу не сделали в должном направлении... Я правду говорю? Ну?

– Правду, – сказал Спартак, глядя в пол.

– У вас-то самого есть хоть какое-нибудь объяснение? Такое, которое вам самому уместно произнести вслух как взрослому человеку, офицеру? Любопытно было бы вас послушать.

– Ромео, тоже мне... – сказал сидевший на подоконнике цыганистый капитан.

– Еще одно эмоциональное замечание, и я вас удалю, Шумов, – не поворачивая головы, сказал майор. – А, ну да, девушка... Возвышенная и романтическая любовь... Я ничего не имею против возвышенной и романтической любви, Котляревский. Можете не верить, но мне самому приходилось переживать это чувство. Любовь – это прекрасно... пока она не входит в противоречие с реалиями военного времени и строгими уставами. Я полюбил и решил остаться у поляков... Это – объяснение, Котляревский? Серьезно? Вы бы на моем месте это приняли как объяснение, умилившись?

Спартак молчал. Пол был покрыт не прозаическими крашеными половицами, а настоящим паркетом, несколько потемневшим от времени, – и Спартак зачем-то принялся считать про себя дощечки, косые, аккуратные.

– Ну, так будет у вас что-нибудь, что могло бы сойти за объяснение? – настырно повторил майор.

Спартак поднял на него глаза, шумно проглотил слюну и севшим голосом произнес:

– Виноват...

– Что и требовалось доказать, – сухо сказал майор.

Вираж третий, трагический. дорога к воле

Глава первая
Возвращение блудного бомбера

...Собственно, здесь на заграничных приключениях Котляревского можно смело поставить жирную точку – и перевернуть страницу.

От своих Спартак получил по морде только один раз. Причем, что характерно, еще там, в чопорном и насквозь джентльменском Лондоне. На территории же родимого Советского Союза его и пальцем не тронули – ни во время допросов, ни в «свободное», так сказать, время. Ни в московской энкавэдэшной тюрьме, ни до того – в двух-трех тесных, засранных промежуточных камерах на пути между границей и Москвой, где он периодически застревал в ожидании следующего поезда до столицы и где насовать по рылу транзитному арестанту было чуть ли не единственным развлечением провинциальных смершевцев... Впрочем, говорить «в ожидании поезда» именно «до столицы» не совсем правильно – поскольку Спартак в тот момент ни малейшего понятия не имел, куда его транспортируют... Короче, не били – и на том спасибо.

Еще там, в ставшем уже призрачным, как предутренний сон, городе Конан Дойля и Уэллса, Спартак подробно, обстоятельно и, главное, честно рассказал всю свою одиссею, начиная с неожиданного участия в бомбежке Берлина в сорок первом и заканчивая совсем недавней сценой пленения, рассказал почти все, лишь огибая острые углы и обходя стороной некоторые подробности, которые могли бы навредить Беате. И плешивый, обильно потеющий агентишка в штатском (имени которого Спартак, разумеется, не запомнил; да и наверняка имя было липовым – как и его звание: якобы в майорском чине он служит на благо Родине), так вот, агентишка этот уже лапки потирал в предвкушении новеньких погон – дескать, ни хрена себе, какой матерый шпион на крючок попался, врет и не краснеет! Берлин он, вишь ты, бомбил! Ракету из-под носа у фрицев уволок! И для острастки от души засадил Спартаку в ухо – дескать, это, товарищ шпион, только начало.

80